Наш маленький домик

Ландольфо Руффоло, обеднев, становится корсаром; взят генуэзцами,
терпит крушение в море, спасается на ящике, полном драгоценностей, находит
приют у одной женщины в Корфу и возвращается домой богатым человеком.

Лауретта, сидевшая возле Пампинеи, видя, что она дошла до
торжественного конца своей новеллы, не ожидая иного приглашения, начала
говорить таким образом: - Прелестные дамы, по моему мнению, ни на чем не
видать больше действия фортуны, как на человеке, возвысившемся из крайней
нищеты к царственному положению, как то приключилось в новелле Пампинеи с ее
Алессандро. А так как всякому из нас, кто станет впредь рассказывать о
назначенном сюжете, придется держаться в его границах, я не постесняюсь
рассказать вам новеллу, которая, хотя и содержит в себе еще большие
бедствия, не представляет столь блестящей развязки. Я знаю хорошо, что, имея
в виду последнюю, вы с меньшим вниманием выслушаете мой рассказ: но так как
другого дать я не могу, меня извинят.
Морской берег от Реджио до Гаэты считается прелестнейшею частью Италии;
там, очень близко от Салерно, есть высокая полоса, господствующая над морем,
которую жители зовут Амальфийским берегом, он усеян мелкими городками с
садами и ручьями, и там много богатых людей, ведущих торговлю так успешно,
как никто иной. В числе упомянутых городов есть один, называемый Равелло, в
котором и теперь водятся богатые люди, а прежде был богатейший человек, по
имени Ландольфо Руффоло, которому его богатства не хватало, и он, желая его
удвоить, едва не погубил вместе с ним и самого себя. И вот, сделав, по
обыкновению купцов, свои расчеты, он купил большущее судно и, нагрузив его
на собственные деньги разным товаром, отправился с ним в Кипр. Здесь он
нашел несколько других судов, пришедших с товаром того же качества, какой
привез и он; по этой причине ему пришлось не только продешевить привезенное,
но чуть не бросить даром, когда он вздумал продавать его, что привело его
почти к разорению. Сильно огорченный этим обстоятельством, не зная, как
быть, и видя, что в короткое время из богатейшего человека он стал чуть не
бедняком, он решился либо умереть, либо грабежом возместить свои убытки,
чтобы не вернуться нищим туда, откуда выехал богачом. Найдя покупщика своему
большому судну, на вырученные деньги и другие, полученные за товар, он купил
небольшое корсарское судно, отлично вооружил его, снабдил вceм необходимым
для такого дела и принялся присваивать чужое добро, особенно турецкое. В
этом деле судьба оказалась ему более благоприятной, чем в торговле: в
какой-нибудь год он ограбил и захватил столько турецких кораблей, что,
оказалось, он не только вернул все, утраченное им в торговле, но и более чем
удвоил свое состояние. Вследствие этого, наученный первым горем утраты и
видя себя обеспеченным, он сам себя убедил, дабы не пережить того горя
вторично, что ему достаточно того, что есть, и нечего желать большего;
поэтому он и решил вернуться со своим достатком домой и, не доверяя товару,
он озаботился обратить свои деньги в какие-нибудь ценности, а на том самом
судне, на котором их добыл, пошел на веслах в обратный путь.
Когда он был уже в Архипелаге и вечером поднялся сирокко, не только ему
противный, но и взволновавший море, чего его крохотное судно не выдержало
бы, он зашел в защищенный от того ветра залив, образованный небольшим
островом, предполагая выждать здесь ветра более благоприятного. Вскоре вошли
туда же с трудом, укрываясь от того же, от чего укрылся и Ландольфо, две
большие генуэзские грузовые барки, шедшие из Константинополя. Люди, бывшие
на них, увидев судно, загородили ему выход, узнав, кто его хозяин, которого
по молве считали богатейшим, и, будучи по природе охочи до денег и грабежа,
решились завладеть судном. Высадив на берег часть своих людей, с
самострелами в руках и хорошо вооруженных, они поставили их на таком месте,
что никто не мог сойти с судна, коли не желал быть застреленным; сами же,
подтянувшись на лодках и пользуясь течением моря, подошли к небольшому судну
Ландольфо и с небольшим трудом в короткое время овладели им и всем экипажем,
из которого ни один человек не спасся; Ландольфо они перевезли на один из
своих кораблей, судно все обобрали и затопили, а Ландольфо оставили в одной
жалкой куртке.
На следующий день, когда ветер переменился, грузовые корабли пошли под
парусами на запад; весь тот день шли благополучно, но к вечеру поднялся
бурный ветер, который, вздымая высокие волны, разъединил один корабль от
другого. Случилось, что корабль, на котором находился несчастный бедняк
Ландольфо, силою того ветра хватившись об отмель повыше Кефалонии, дал
трещину и разбился вдребезги, точно кусок стекла, брошенный об стену; море
покрылось плававшим товаром, ящиками и досками, как обыкновенно бывает в
таких случаях; и хотя ночь была темнейшая, а море волновалось и вздулось,
несчастные и жалкие люди, кто умел плавать, бросились вплавь и стали
цепляться за то, что случайно им попадалось. Между ними был и бедный
Ландольфо; за день перед тем он несколько раз взывал к смерти, предпочитая
обрести ее, чем вернуться домой нищим, каким себя видел, увидев смерть
вблизи, он ужаснулся ее и, подобно другим, схватился за подвернувшуюся ему
под руки доску: быть может, он не сразу утонет, а господь пошлет
какую-нибудь помощь в его спасение. Оседлав доску, чувствуя, что море и
ветер носят его туда и сюда, он продержался, как мог, до бела дня; когда
настал день и он осмотрелся вокруг, ничего иного не увидел, кроме облаков и
моря и ящика, который, носясь по морским волнам, иногда к нему приближался,
к его великому ужасу, ибо он боялся, как бы ящик не ударился о него и не
потопил; всякий раз, когда он подплывал близко, он отдалял его, насколько
мог, рукою, как ни мало было у него сил. Как бы то ни было, случилось, что
ветер, внезапно разнуздавшись в воздухе и обрушившись на море, так сильно
ударил в ящик, а ящик о доску, на которой был Ландольфо, что она
перевернулась, Ландольфо, выпустив ее, поневоле ушел под воду и, вынырнув,
скорее помощью страха, чем силы, увидел, что доска от него очень далеко;
боясь, что ему до нее не достать, он подплыл к ящику, который был вблизи, и,
опершись грудью об его крышку, по возможности старался поддержать его руками
в прямом положении. Таким-то образом, бросаемый морем туда и сюда, без пищи,
ибо есть было нечего, напиваясь более, чем было желательно, не зная, где он,
и ничего не видя, кроме моря, он провел весь тот день и следующую ночь. На
другой день, по милости ли божьей, или по воле ветра, он, обратившийся почти
в губку и крепко державшийся обеими руками за края ящика, как то, мы видим,
делают утопающие, хватаясь за любой предмет, пристал у берега острова Корфу,
где случайно бедная женщина мыла и чистила песком и морскою водою свою
посуду. Заметив его приближение, не разглядев его образа, она в страхе и с
криком попятилась назад. Он не в состоянии был говорить, зрение ослабело,
почему он ничего и не сказал ей; но когда море понесло его к берегу, она
распознала форму ящика, а приглядевшись и всмотревшись пристальнее, признала
прежде всего руки, распростертые на ящике, затем лицо и сообразила, что это
такое. Поэтому, движимая состраданием, выйдя несколько в море, уже
улегшееся, и схватив Ландольфо за волосы, она вытянула его вместе с ящиком
на берег; с трудом оттянув его руки от ящика, она взвалила последний на
голову бывшей с нею дочки, а Ландольфо, точно малого ребенка, потащила в
местечко, посадила в ванну и так его терла и мыла горячей водой, что к нему
вернулось утраченное тепло, а отчасти и потерянные силы. Когда ей
показалось, что настала пора, она вынула его из ванны, подкрепила хорошим
вином и печеньем и продержала его так несколько дней, как могла лучше, пока
он, с возвратом сил, не стал сознавать, где он; тогда добрая женщина сочла
долгом отдать ему его ящик, который она для него приберегла, и сказать ему,
чтобы далее он сам озаботился о себе; так она и сделала. Ландольфо, ничего
не помнивший о ящике, тем не менее принял его, когда добрая женщина его
принесла; он полагал, что ящик не может же быть столь малоценным, чтобы не
окупить ему несколько дней существования; найдя его легковесным, он понизил
свои надежды, но тем не менее, когда той женщины не было дома, вскрыл его,
чтобы посмотреть, что внутри, и нашел множество драгоценных камней,
отделанных и нет, а в них он кое-что понимал. Увидев их и познав большую их
ценность, он восхвалил господа, не пожелавшего совсем оставить его, и
совершенно утешился; но как человек, в короткое время дважды и жестоко
постигнутый судьбою, он сообразил, что ему следует быть крайне осторожным,
чтобы довезти эти вещи домой, поэтому, завернув их, как сумел, в кое-какие
лохмотья, он сказал сострадательной женщине, что ящик ему не нужен, пусть
возьмет его, коли хочет, а ему даст мешок. Женщина охотно это сделала, а он,
воздав ей, какую мог, благодарность за оказанное ему благодеяние, взвалил
мешок на плечи, удалился и, сев в лодку, переправился в Бриндизи; отсюда,
держась берега, дошел до Трани, где встретил несколько своих сограждан,
торговцев сукном. Они, почти бога ради, одели его в свое платье, когда он
рассказал им о всех своих приключениях, кроме случая с ящиком; сверх того,
ссудили ему коня и дали провожатых до Равелло, куда, по его словам, он желал
вернуться. Здесь, почувствовав себя в безопасности и возблагодарив господа,
приведшего его сюда, он развязал мешок и, рассмотрев все с большею
внимательностью, чем прежде, нашел, что у него столько камней и такого
достоинства, что, если продать их за подходящую и даже меньшую цену, он
станет вдвое богаче, чем был при отъезде. Когда ему представился случай
сбыть свои камни, он послал хорошую сумму денег в Корфу доброй женщине,
извлекшей его из моря, в награду за услугу; то же сделал и относительно тех,
кто приодел его в Трани; остальное оставил при себе и, не желая более
заниматься торговлей, прожил привольно до конца своей жизни.

Андреуччио из Перуджии, прибыв в Неаполь для покупки лошадей, в одну
ночь подвергается трем опасностям и, избежав всех, возвращается домой
владельцем рубина.

Камни, найденные Ландольфо, - так начала Фьямметта, до которой дошла
очередь рассказа, - привели мне на память новеллу, не менее полную
опасностей, чем новелла Лауретты, но тем от нее отличающуюся, что в той эти
опасности приключались, быть может, в течение нескольких лет, в этой, как вы
услышите, - в пределах одной ночи.
Жил, слыхала я, в Перуджии юноша по имени Андреуччио ди Пьетро,
торговец лошадьми; услышав, что в Неаполе они дешевы, он, до тех пор никогда
не выезжавший, положил в карман пятьсот золотых флоринов и отправился туда
вместе с другими купцами. Прибыв в воскресенье под вечер и осведомившись у
своего хозяина, он на другое утро пошел на торг, увидел множество лошадей,
многие ему приглянулись, и он приценялся к тем и другим, но ни на одной не
сошелся в цене, а чтобы показать, что он в самом деле покупатель, как
человек неопытный и мало осторожный, он не раз вытаскивал свой кошелек с
флоринами на показ всем приходившим и уходившим. Пока он так торговался и
уже успел показать свой кошелек, случилось, что одна молодая сицилианка,
красавица, но готовая услужить всякому за недорогую цену, прошла мимо него,
так что он ее не видел, а она увидала его кошелек и тотчас же сказала про
себя: "Кому бы жилось лучше меня, если бы эти деньги были моими?" И она
пошла далее. Была с этой девушкой старуха, также сицилианка; когда она
увидела Андреуччио, отстав от девушки и подбежав к нему, нежно его
поцеловала; как заметила это девушка, не говоря ни слова, стала в стороне и
начала поджидать старуху. Обратившись к ней и признав ее, Андреуччио радушно
приветствовал ее; пообещав ему зайти к нему в гостиницу и не заводя долгих
речей, она ушла, а Андреуччио вернулся торговаться, но в то утро ничего не
купил.
Девушка, заметив сначала кошелек Андреуччио, а затем его знакомство со
своей старухой, желая попытать, нет ли какого средства завладеть теми
деньгами совсем или отчасти, принялась осторожно выпытывать, кто он и
откуда, что здесь делает и как она с ним познакомилась. Та рассказала ей об
обстоятельствах Андреуччио почти столь же подробно, как бы он сам рассказал
о себе, так как долго жила в Сицилии у отца его, а потом и в Перуджии; она
сообщила ей также, где он пристал и зачем приехал. Вполне осведомившись о
его родственниках и их именах, девушка с тонким коварством основала на этом
свой расчет - удовлетворить своему желанию; вернувшись домой, она дала
старухе работы на весь день, дабы она не могла зайти к Андреуччио, и, позвав
свою служанку, которую отлично приучила к такого рода послугам, под вечер
послала ее в гостиницу, где остановился Андреуччио. Придя туда, она случайно
увидела его самого, одного, стоявшего у двери, и спросила у нею о нем самом.
Когда он ответил, что он самый и есть, она, отведя его в сторону, сказала:
"Мессере, одна благородная дама этого города желала бы поговорить с вами,
если вам то угодно". Услышав это, он задумался и, считая себя красивым
парнем, вообразил, что та дама в него влюбилась, точно в Неаполе не было,
кроме него, другого красивого юноши; он тотчас же ответил, что готов, и
спросил, где и когда та дама желает поговорить с ним. На это девушка
ответила: "Мессере, если вам угодно пойти, она ожидает вас у себя". Ничего
не объявив о том в гостинице, Андреуччио поспешно сказал: "Так иди же
впереди, я пойду за тобою".
Таким образом служанка привела его к дому той девушки, жившей в улице,
называемой Мальпертуджио (Скверная Дыра), каковое прозвище показывает,
насколько улица была благопристойна. Ничего о том не зная и не подозревая,
воображая, что он идет в приличнейшее место и к милой даме, Андреуччио
развязно вступил в дом за шедшей впереди служанкой, поднялся по лестнице, и
когда служанка позвала свою госпожу, сказав: "Вот Андреуччио!" - увидел ее,
вышедшую к началу лестницы в ожидании его. Она была еще очень молода,
высокая, с красивым лицом, одетая и убранная очень пристойно. Когда
Андреуччио подошел ближе, она сошла к нему навстречу три ступеньки с
распростертыми объятиями, обвила его шею руками и так осталась некоторое
время, не говоря ни слова, точно тому мешал избыток нежного чувства; затем в
слезах она поцеловала его в лоб и прерывающимся голосом сказала: "О мой
Андреуччио, добро пожаловать!" Изумленный столь нежными ласками, совсем
пораженный, он отвечал: "Мадонна, я рад, что вижу вас!" Затем, взяв его за
руку, она повела его наверх в свою залу, а оттуда, не говоря с ним ни слова,
в свою комнату, благоухавшую розами, цветом померанца и другими ароматами;
здесь он увидел прекрасную постель с пологом, много платьев, висевших, по
тамошнему обычаю, на вешалках, и другую красивую богатую утварь; почему, как
человек неопытный, он твердо уверился, что имеет дело по меньшей мере с
важной дамой.
Когда они уселись вместе на скамье у подножия кровати, она принялась
так говорить: "Я вполне уверена, Андреуччио, что ты удивляешься и ласкам,
которые я тебе расточаю, и моим слезам, так как ты меня не знаешь и, быть
может, никогда обо мне не слышал. Но ты тотчас услышишь нечто, имеющее
привести тебя в еще большее изумление это то, что я - сестра твоя. Говорю
тебе: так как господь сделал мне такую милость, что я до моей смерти увидела
одного из моих братьев (а как бы желала я увидеть их всех!), нет того часа,
в который я не готова была бы умереть, так я утешена. Если ты, быть может,
ничего не слыхал о том, я расскажу тебе. Пьетро, мой и твой отец, долгое
время жил в Палермо, как ты, думаю я, сам мог проведать, и были там и еще
есть люди, очень любившие его за его доброту и приветливость; но изо всех,
так любивших его, мать моя, женщина хорошего рода и тогда вдова, любила его
более всех, так что, отложив страх перед отцом и братьями и боязнь за свою
честь, настолько сошлась с ним, что родилась я, - ты видишь, какая. Затем,
когда по обстоятельствам Пьетро покинул Палермо и вернулся в Перуджию, он
оставил меня, еще девочкой, с моей матерью и никогда, насколько я слышала,
ни обо мне, ни о ней более не вспоминал. Не будь он мне отцом, я сильно
попрекнула бы его за то, имея в виду неблагодарность, оказанную им моей
матери (я оставляю в стороне любовь, которую ему следовало питать ко мне,
как к своей дочери, прижитой не от служанки или негодной женщины), которая
отдала в его руки все свое достояние и себя самое, не зная даже, кто он
такой, и побуждаемая преданнейшею любовью. Но к чему говорить о том? Что
дурно сделано, да и давно прошло, то гораздо легче порицать, чем поправить,
так или иначе, но случилось именно так. Еще девочкой он оставил меня в
Палермо, и когда я выросла почти такой, как меня видишь, моя мать, женщина
богатая, выдала меня замуж за родовитого, хорошего человека из Джирженти,
который, из любви к моей матери и ко мне, переехал на житье в Палермо. Там,
как рьяный гвельф, он завел некии сношения с нашим королем Карлом, о чем,
прежде чем они возымели действие, доведался король Федериго, это было
причиной нашего бегства из Сицилии - в то время, как я надеялась стать
знатнейшей дамой, какие только были на том острове. Итак, захватив немногое,
что могли взять (говорю: немногое по отношению к многому, что было нашим),
покинув имения и дворцы, мы удалились в этот город, где нашли короля Карла
столь признательным к нам, что он вознаградил отчасти за убытки, понесенные
нами ради него, дал нам поместья и дома и постоянно дает моему мужу, а
твоему зятю, большие средства, как ты еще увидишь. Таким образом, я здесь,
где по милости божией, не твоей, вижу и тебя, мой милый братец". - Так
сказав, она снова обняла его и, проливая сладкие слезы, опять поцеловала его
в лоб.
Когда Андреуччио выслушал эту басню, так связно и естественно
рассказанную, причем у рассказчицы ни одно слово ни разу не завязло в зубах
и не запинался язык; когда он вспомнил, что его отец в самом деле был в
Палермо, зная по себе нравы юношей, охотно в молодости предающихся любви,
видя нежные слезы и скромные объятия я поцелуи, он принял все, что она
рассказала ему, более чем за истину, и когда она умолкла, ответил: "Мадонна,
вам не должно показаться странным, если я удивлен, потому что в самом деле
мой отец, почему бы то ни было, никогда не говорил о вашей матери, ни о вас,
либо если и говорил, то до моего сведения это не дошло, и я ничего не знал о
вас, как будто вас и не было; тем милее мне было обрести в вас сестру, чем
более я здесь одинок и чем менее того чаял. По правде, я не знаю такого
высокопоставленного человека, которому вы не были бы дороги, не то что мне,
мелкому торговцу. Но разъясните мне, пожалуйста, как вы узнали, что я
здесь?" На это она отвечала: "Сегодня утром мне рассказала о том одна бедная
женщина, часто ходящая ко мне, ибо, по ее словам, она долгое время была при
нашем отце в Палермо и Перуджии; и если бы мне не казалось более пристойным,
чтобы ты явился в мой дом, чем я к тебе в чужой, я давно бы пришла к тебе".
После этих речей она принялась подробно и поименно расспрашивать его о его
родных, и Андреуччио о всех ответил; и это еще пуще побудило его поверить
тому, во что верить следовало всего менее.
Так как беседа была долгая и жара большая, она велела подать греческого
вина и лакомств и поднести Андреуччио; когда после того он собрался уходить,
ибо было время ужина, она никоим образом не допустила до того и,
притворившись сильно огорченной, сказала, обнимая его: "Увы мне! Теперь я
вижу ясно, как мало ты меня любишь; кто бы мог поверить, что ты у сестры,
никогда тобою дотоле не виданной, в ее доме, где должен был бы и
остановиться по приезде, - а хочешь уйти отсюда и отправиться ужинать в
гостиницу! Не правда ли, ты поужинаешь со мной? И хотя моего мужа нет дома,
что мне очень неприятно, я сумею, по мере женских сил, учествовать тебя хоть
чем-нибудь". Не зная, что другое ответить, Андреуччио сказал "Я люблю тебя,
как подобает любить сестру, но если я не пойду туда, меня прождут целый
вечер, и я сделаю невежливость". Тогда она сказала. "Боже мой, точно у меня
дома нет никого, с кем бы я могла послать сказать, чтобы тебя не дожидались!
Хотя большею любезностью с твоей стороны и даже долгом было бы - послать
сказать твоим товарищам, чтобы они пришли сюда поужинать; а там, если бы ты
все-таки захотел уйти, вы могли бы отправиться вместе". Андреуччио ответил,
что без товарищей он в этот вечер обойдется и что, коли ей так угодно, пусть
располагает им по своему желанию. Тогда она показала вид, будто послала в
гостиницу, дабы его не ждали к ужину; затем, после разных других разговоров,
они уселись за роскошный ужин из нескольких блюд, который она хитро затянула
до темной ночи. Когда встали из-за стола и Андреуччио пожелал удалиться, она
сказала, что не допустит этого ни под каким видом, потому что не такой город
Неаполь, чтобы ходить по нем ночью, особливо иностранцам; и что, посылая
сказать, чтобы его не ждали к ужину, она сделала то же и относительно
ночлега. Он поверил этому и, так как, вследствие ложного о ней
представления, ему было приятно быть с нею, остался. После ужина завелись
многие и долгие, не без причины, разговоры, уже прошла часть ночи, когда,
оставив Андреуччио на ночлег в своей комнате и при нем мальчика, чтобы
указать ему, коли что потребуется, она с своими служанками удалилась в
другой покой.
Жар стоял сильный, потому Андреуччио, оставшись один, тотчас же
разделся до сорочки, снял штаны, которые положил у изголовья, и так как у
него явилась естественная потребность освободить желудок от излишней
тяжести, спросил у мальчика, где это совершается; тот показал ему в одном из
углов комнаты дверцу, сказав: "Войдите туда". Андреуччио пошел уверенно, но
случайно ступил ногою на доску, другой конец которой оторван был от
перекладины, на которой он стоял, вследствие чего доска поднялась, а вместе
с нею провалился и он; так милостив был к нему господь, что он не потерпел
при падении, хотя упал с некоторой высоты, что весь выпачкался в нечистотах,
которыми полно было то место.
Как оно было устроено, это я расскажу вам, дабы вы лучше поняли
рассказанное и то, что последовало: в узком проходе на двух перекладинах,
шедших от одного дома к другому, прибито было, как то мы часто видим между
двумя домами, несколько досок и на них устроено сиденье; одна из этих досок
и свалилась вместе с Андреуччио. Обретясь в глубине прохода, опечаленный
этим происшествием, он стал звать мальчика; но мальчик, услышав, как он
упал, побежал сказать о том своей госпоже; та бросилась в комнату Андреуччио
и тотчас же принялась искать, тут ли его платье; найдя его и в нем деньги,
которые он, никому не доверяя, по глупости всегда носил с собою, и получив
то, чему расставила западню, став из палермитянки сестрою перуджинца, она,
более о нем не заботясь, поспешила запереть дверь, которой он вышел, когда
упал. Когда мальчик не отвечал, Андреуччио стал звать его громче; но это не
вело ни к чему. Потому в нем уже зародилось подозрение, и он начал, хотя и
поздно, догадываться об обмане; вскарабкавшись на низкую стену, замыкавшую
проход с улицы, и спустившись на нее, он направился к двери дома, хорошо ему
знакомой, и здесь долго и напрасно звал, рвался и стучал. Пустившись в
слезы, как человек, ясно понявший свое несчастие, он стал так говорить: "Увы
мне, бедному, в какое короткое время лишился я пятисот флоринов - и сестры!"
После многих других слов он снова принялся стучать в дверь и кричать, да
так, что многие из ближайших соседей, проснувшись, встали, не будучи в силах
вынести такой докуки, а одна из служанок той женщины, с виду совсем
заспанная, подойдя к окну, сказала бранчиво: "Кто там стучится внизу?" -
"Разве ты не узнаешь меня? - сказал Андреуччио. - Я Андреуччио, брат мадонны
Фьордолизо!" А она ему в ответ: "Если ты слишком выпил, дружок, пойди и
проспись, завтра вернешься; я не знаю, какой там Андреуччио и какой вздор ты
несешь; ступай в добрый час и дай нам, пожалуйста, спать". - "Как! - сказал
Андреуччио. - Ты будто не знаешь, о чем я говорю? Наверно, знаешь, но, уже
если таково сицилианское родство, что забывается в столь короткое время, так
отдай мне по крайней мере мое платье, которое я у вас оставил, и я готов
уйти с богом". На это она сказала, чуть не смеясь: "Милый мой, мне кажется,
ты бредишь". Сказать это, отойти и запереть окно было делом одного мига. Это
окончательно убедило Андреуччио в его утратах; горе едва не обратило его
великий гнев в ярость, и он решился добыть насилием, чего не мог вернуть
словами; потому, схватив большой камень, он снова принялся бешено колотить в
дверь, нанося гораздо большие удары, чем прежде. По этой причине многие из
соседей, уже прежде разбуженные и вставшие, полагая, что какой-нибудь невежа
выдумывает небылицы, чтобы досадить порядочной женщине, и рассерженные
стуком, который он производил, высунулись в окна и принялись голосить, точно
собаки с другой улицы лают на чужую: "Большое невежество - явиться в такой
час к дому честных женщин с такой болтовней! Ступай-ка с богом, любезный,
дай нам, пожалуйста, спать; если у тебя есть до нее дело, придешь завтра, а
сегодня ночью не учиняй нам такого беспокойства". Подбодренный, быть может,
этими словами, кто-то бывший в доме, сводник той женщины, которого
Андреуччио не видел и о котором не слыхал, подошел к окну и голосом сильным,
страшным и грозным сказал. "Кто там внизу?" Андреуччио, подняв голову на
голос, увидел кого-то, показавшегося ему, насколько он мог разглядеть, ражим
детиной, с черной густой бородой; точно он встал с постели после глубокого
сна, он зевал и протирал глаза. Андреуччио отвечал не без некоторого страха:
"Я - брат дамы, что в этом доме". Но тот не выждал конца ответа Андреуччио,
напротив, грознее прежнего сказал: "Не понимаю, что меня удерживает сойти и
дать тебе столько ударов палкой, сколько нужно, чтобы ты не двинулся. Осел
ты надоедливый, видно, что пьяница, не даешь нам поспать в эту ночь". И,
отойдя, он захлопнул окно.

Мадонна Беритола найдена на одном острове с двумя ланями после того как
потеряла двух сыновей; отправляется а Луниджьяну, где один из ее сыновей
поступает в услужение к властителю страны, слюбился с его дочерью и посажен
в тюрьму. Сицилия восстает против короля Карла: сын, узнанный матерью,
женится на дочери своею господина; его брат найден, и оба возвращаются в
прежнее высокое положение.

Дамы, а равно и юноши много смеялись над приключениями Андреуччио,
рассказанными Фьямметтои, когда Емилия, увидав, что новелла пришла к концу,
по приказанию королевы, начала так: - Тяжелы и докучливы разнообразные
превратности судьбы, и так как всякая беседа о них вызывает пробуждение
духа, легко засыпающего под ее ласки, я полагаю, что никогда не лишне
послушать о них счастливым и несчастным, настолько первых это делает
осторожными, а вторых утешает. Потому, хотя об этом уже много было говорено
ранее, я намерена рассказать вам по тому же поводу новеллу не менее
правдивую, чем трогательную; ее развязка весела, но такова была скорбь и так
продолжительна, что едва верится, что она смягчилась последовавшей радостью.
Вы должны знать, милейшие дамы, что по смерти императора Фридриха II
королем Сицилии был венчан Манфред, при котором высокое положение занимал
один родовитый человек из Неаполя, по имени Арригетто Капече; у него была
красивая и родовитая жена, также неаполитанка, по имени мадонна Беритола
Караччьола. Когда Арригетто держал в своих руках управление островом и
услышал, что король Карл I победил и убил Манфреда при Беневенте и все
королевство ему поддавалось, он, мало уповая на шаткую верность сицилианцев
и не желая стать подданным врага своего повелителя, приготовлялся к бегству,
но сицилианцы о том проведали, и он и многие другие друзья и служители
короля Манфреда были внезапно преданы, как пленники, королю Карлу, а затем
передана ему и власть над островом. В таком изменении вещей, не зная, что
сталось с Арригетто и постоянно опасаясь того, что и приключилось, мадонна
Беритола, боясь позора, покинула все, что имела, и, сев в лодку с своим,
может быть восьмилетним сыном, по имени Джьусфреди, бедная и беременная,
удалилась на Липари, где родила другого мальчика, которого назвали Скаччьято
(изгнанник); здесь, взяв кормилицу, она со всеми своими села на небольшое
судно, чтобы вернуться в Неаполь к своим родным. Но вышло иначе, чем она
предполагала, ибо силой ветра судно, имевшее пойти в Неаполь, было отнесено
к острову Понца, где, войдя в один небольшой морской залив, они стали
выжидать времени, благоприятного для путешествия. Сойдя вместе с другими на
остров и найдя на нем уединенное в стороне место, мадонна Беритола осталась
здесь одна, чтобы поплакать о своем Арригетто. Таким образом она делала
каждый день; случилось, что пока она предавалась своим сетованиям, подошла
галера корсаров, так что ни корабельщик и никто другой того не приметил,
преспокойно забрала всех и удалилась. Когда, по окончании сетования, мадонна
Беритола вернулась к берегу, чтобы поглядеть на детей, как то делала обычно,
никого там не нашла. Сначала она удивилась тому, затем, внезапно
догадавшись, что случилось, вперила глаза в море и увидела галеру, еще не
далеко ушедшую и увлекавшую за собой ее судно. Тут она ясно поняла, что
потеряла не только мужа, но и детей; увидя себя бедной, одинокой,
оставленной, не зная, придется ли ей найти кого-либо из них, она, призывая
мужа и сыновей, упала на берегу без сознания. Не было там никого, кто бы
холодной водой или другим средством снова призвал к ней оставившие ее силы,
почему ее дух мог свободно блуждать по произволу; но когда к ее жалкому телу
вернулись, вместе с слезами и воплями, утраченные силы, она долго звала
детей и пристально обыскивала каждую пещеру. Когда она поняла, что ее труд
напрасен, и увидела, что ночь наступает, она, все еще надеясь, сама не зная
на что, стала помышлять о себе и, отойдя от берега, вернулась в ту пещеру,
где приобыкла плакать и горевать. Когда прошла ночь в большом страхе и
неописанном горе, наступил следующий день и уже прошел третий час, она, не
поужинав перед тем вечером и побуждаемая голодом, принялась есть траву,
поев, как могла, она, плача, отдалась различным мыслям о своей будущей
судьбе. Пока она находилась в таком раздумье, увидела, как в одну пещеру
неподалеку вошла лань, вышла оттуда по некотором времени и побежала в лес.
Встав и войдя туда, откуда выбежала дань, она увидела двух ланят, рожденных,
вероятно, в тот же день; они представились ей самыми милыми и хорошенькими
созданиями в свете, и так как после недавних родов молоко у нее еще не
иссякло, она бережно взяла ланят и приложила к своей груди. Не отказываясь
от такого предложения, они начали сосать ее, как сосали бы мать, и с тех пор
не делали никакого различия между ней и матерью. Таким образом, достойная
женщина вообразила, что она нашла в пустыне хоть какое-нибудь общество;
питаясь травой, водой утоляя жажду, порой плача, когда вспоминала о муже и
детях и своей прошлой жизни, она решила здесь жить и умереть, не менее
привязавшись к ланятам, чем к своим сыновьям.
Когда благородная дама пребывала таким образом, уподобившись зверям,
случилось через несколько месяцев, что пизанское судно занесено было бурей
туда же, куда и она прежде пристала, и пробыло там несколько дней. Был на
том судне родовитый человек, по имени Куррадо, из рода маркизов Малеспини, с
своей женой, достойной и святой женщиной; они совершили паломничество ко
всем святым местам, какие есть в королевстве Апулии, и возвращались домой.
Однажды, чтобы отвести скуку, Куррадо с женой, несколькими слугами и
собаками отправились внутрь острова; недалеко от места, где находилась
мадонна Беритола, собака Куррадо стала гнать двух ланят, которые, уже
подросши, ходили и паслись; преследуемые собаками, они пустились бежать не в
иное какое место, как в пещеру, где была мадонна Беритола. Увидев это,
вскочив и схватив палку, она прогнала собак, а тут подошел Куррадо с женой,
следуя за собаками: увидев женщину, почерневшую, похудевшую и обросшую
волосами, они дались диву, а она удивилась им и того более. Когда по ее
просьбе Куррадо отозвал своих собак, после многих увещеваний, убедили ее
сказать, кто она и что здесь делает, и она подробно открыла им свое
положение, все приключения и свое суровое намерение. Как услыхал это
Куррадо, очень хорошо знавший Арригетто Капече, заплакал от жалости и
многими речами тщился отвлечь ее от столь жестокого решения, предлагая ей
отвезти ее в свой дом и держать в чести, как бы свою сестру; пусть останется
с ними, пока господь не пошлет ей в будущем более счастливой доли. Когда
мадонна Беритола не склонялась на эти предложения, Куррадо оставил с ней
свою жену, сказав ей, чтобы она велела принести чего-нибудь поесть, одела бы
ее, всю оборванную, в одно из своих платьев и сделала бы все, чтобы увезти
ее с собою. Оставшись с нею, достойная дама, вдвоем оплакав вместе с
мадонной Беритолой ее несчастия, распорядилась доставлением одежды и еды и с
величайшим в свете усилием убедила ее одеться и поесть; под конец, после
многих просьб, уговорила ее, заявившую о своем нежелании пойти куда бы то ни
было, где бы ее знали, отправиться с ними в Луниджьяну вместе с двумя
ланятами и ланью, которая между тем вернулась и, не без великого изумления
достойной дамы, стала весело ласкаться к мадонне Беритоле. И вот, когда
наступила благоприятная погода, мадонна Беритола села на корабль вместе с
Куррадо я его женой, с ними лань и двое ланят {по которым и мадонну
Беритолу, имя которой не все знали, прозвали Кавриолой, то есть Ланью); с
попутным ветром они скоро дошли да устья Магры, где, сойдя на берег,
отправились в свои замки. Здесь стала жить мадонна Беритола при жене
Куррадо, будто ее прислужница, во вдовьем наряде, честная, скромная и
послушная, питая ту же любовь к своим ланятам и заботясь об их питании.
Корсары, захватившие в Понцо корабль, на котором приехала мадонна
Беритола, не захватили ее, ибо не заметили, а со всеми другими отправились в
Геную; здесь, когда разделяли добычу между хозяевами галеры, случилось так,
что в числе прочего на долю некоего мессера Гаспаррино д'Орна досталась
мамка мадонны Беритолы и при ней двое мальчиков; тот послал ее с детьми к
себе домой, чтобы держать их в качестве слуг для домашнего обихода. Мамка,
безмерно опечаленная утратой своей госпожи и бедственным положением, в каком
видела себя и двух ребят, долго плакала; но, уразумев, что слезы ничему не
помогут и что она вместе с ними в рабстве, как женщина умная я
рассудительная, хотя и бедная, она прежде всего, как сумела, подбодрилась;
затем, обсудив положение, в каком они очутились, рассчитала, что если узнают
о звании обоих мальчиков, от того легко может последовать для них что-нибудь
нехорошее; кроме того, надеясь, что судьба когда бы то ни было переменится и
они будут в состоянии, коли доживут, вернуться в утраченное ими положение,
она решила никому не обнаруживать, кто они, пока не настают на то время, и
всем говорила, кто о той ее допрашивал, что это - ее дети. Старшего прозвали
не Джьусфреди, а Джьяннотто из Прочиды, а меньшему она не озаботилась
переменить имя и много старания приложила, чтобы объяснить Джьусфреди,
почему она изменяла его имя и в каком опасном положении он может очутиться,
если его узнают. Об этом она напоминала ему не однажды, а несколько раз и
очень часто, и тот, как разумный мальчик, отлично следовал наставлениям
мудрой мамки. Таким образом, дурно одетые, еще хуже обутые, отправлявшие
всякую низменную работу, оба мальчика, а с ними и мамка, терпеливо прожили
несколько лет в доме мессера Гаспаррино. Но у Джьяннотто, уже
шестнадцатилетнего, дух был более мужественный, чем какой приличествует
слуге; презрев низость рабского состояния, он ушел с галерами, шедшими в
Александрию, и, покинув службу у мессере Гаспаррино, ходил в разные места,
но нигде не успел пробиться. Под конец, может быть, три или четыре года
спустя по своем уходе от мессера Гаспаррино, когда он стал красивым, рослым
юношей, он услышал, что его отец, которого он считал умершим, еще жив, но в
тюрьме и в плену у короля Карла. Почти отчаявшийся в своей доле, ведя
бродячую жизнь, он добрался до Луниджьяны, где случайно попал в служение к
Куррадо Малеспина, которому прислуживал очень умело и в его удовольствие. И
хотя он изредка видел свою мать, бывшую при жене Куррадо, ни разу не признал
ее, ни она его: так время изменило их обоих сравнительно с тем, какими они
были, когда виделись в последний раз. Когда таким образом Джьяннотто был на
службе у Куррадо, случилось, что одна дочь Куррадо, по имени Спина,
оставшись вдовою по смерти Никколо да Гриньяно, вернулась в дом отца,
красивая и милая, молодая, не многим более шестнадцати лет; случайно она
загляделась на Джьяннотто, он на нее, и оба страстно влюбились друг в друга.
И любовь эта недолго оставалась бесплодной, и много месяцев прошло прежде,
чем о том кто-либо догадался. Слишком уверившись в этом, они стали вести
себя менее сдержанно, чем подобало в таких делах; однажды, когда молодая
женщина и Джьяннотто гуляли по прелестному густому лесу, они, оставив
остальное общество, прошли далее, и так как им показалось, что они далеко
других опередили, они уселись в прекрасном местечке, полном травы и цветов и
окруженном деревьями, и отдались радостям взаимной любви. И, хотя они
пробыли здесь долгое прем я, от великого наслаждения оно показалось им очень
коротким, почему они и были застигнуты сначала матерью молодой женщины,
потом Куррадо. Безмерно огорченный виденным им, он, не говоря ни слова о
причине, велел трем своим слугам схватить обоих и повести связанных в один
из своих замков, а сам, трепеща от гнева и негодования, сбирался подвергнуть
обоих постыдной смерти. Мать молодой женщины, хоть и сильно взволнованная и
считавшая дочь достойной всякого жестокого наказания за ее проступок, поняла
из некоторых слов Куррадо, что он затевает против виновных; не будучи в
состоянии вынести этого, она поспешила к разгневанному мужу и начала просить
его, чтобы он не спешил неистово предаться желанию - стать на старости
убийцей дочери и замарать руки в крови своего слуги, а нашел бы другой
способ удовлетворить своему гневу, велев, например, заключить их, дабы они
помучились и оплакали совершенный ими грех. Такие и многие иные речи держала
ему благочестивая женщина, пока он не отложил намерения умертвить их,
приказав заключить их по отдельным местам, и, при малой пище и больших
неудобствах, стеречь, пока он не примет относительно их другого решения, что
и было сделано. Какова была их жизнь в заточении, неустанных слезах и
постах, более продолжительных, чем им было желательно, каждый может себе
представить.
Когда таким образом Джьяннотто и Спина вели столь печальную жизнь и
пробыли там уже год, а Куррадо не вспоминал о них, случилось, что король
Пьетро Аррагонский, в согласии с мессером Джьяно ди Прочида, возмутил остров
Сицилию и отнял ее у короля Карла, чему Куррадо, как гибеллин, очень
обрадовался.
Когда Джьяннотто услыхал о том от одного из тех, кто его сторожил,
глубоко вздохнув, сказал: "Увы мне, бедному! прошло четырнадцать лет, как я
брожу в жалком виде по свету, ничего другого не ожидая, как этого события;
теперь, как бы затем, чтобы мне нечего было более надеяться на удачу, оно
совершилось, застав меня в тюрьме, откуда я не надеюсь выйти иначе, как
мертвым!" - "Что такое? - спросил тюремщик. - Что тебе в том, что творят
величайшие короли? Какое у тебя было дело в Сицилии?" На это Джьяннотто
сказал: "Кажется, у меня сердце разорвется, как вспомню я, чем был там мой
отец; хотя я был еще маленьким ребенком, когда бежал, но еще помню, что он
был всему господином при жизни короля Манфреда". Тюремщик продолжал: "А кто
был твой отец?" - "Моего отца, - отвечал Джьяннотто, - я могу теперь
спокойно назвать, ибо вижу себя в опасности, в какую боялся впасть, назвав
его. Его называли и еще зовут, коли он жив, Арригетто Капече, а мое имя не
Джьяннотто, а Джьусфреди; и я ничуть не сомневаюсь, что если бы я вышел
отсюда и вернулся в Сицилию, у меня было бы там высокое положение". Не
пускаясь в дальнейший разговор, сторож как только улучил время, все
рассказал Куррадо.
Как услышал это Куррадо, не показав тюремщику, что это его интересует,
отправился к мадонне Беритоле и спросил по-дружески, был ли у нее от
Арригетто сын, по имени Джьусфреди. Та отвечала в слезах, что если бы
старший из двоих сыновей, которые у нее были, находился еще в живых, имя ему
было бы такое и было бы ему двадцать два года. Услышав это, Куррадо
догадался, что это тот самый, и ему пришло на мысль, что если все так, он
может в одно и то же время учинить великое дело милосердия и снять стыд с
себя и дочери, выдав ее за того юношу. Потому, тайно приказав позвать к себе
Джьяннотто, он подробно расспросил его об его прошлой жизни. Найдя по многим
признакам, что он в самом деле Джьусфреди, сын Арригетто Капече, он сказал:
"Джьяннотто, ты знаешь, какое и сколь великое оскорбление ты нанес мне в
лице моей дочери, тогда как я обходился с тобою хорошо и по-дружески, как
следует с слугами, и ты обязан был всегда искать и содействовать моей чести
и чести моих. Многие другие предали бы тебя постыдной смерти, если б ты
учинил им то, что сделал мне; но до этого не допустило меня мое сострадание.
Теперь, когда оказывается, как ты говоришь, что ты сын родовитого человека и
родовитой женщины, я хочу положить, коли ты сам того желаешь, конец твоим
страданиям, извлечь тебя из бедствий и неволи и в одно и то же время
восстановить твою и мою честь в подобающей мере. Как ты знаешь, Спина,
которою ты овладел в любовной, хотя как тебе, так и ей, неприличной страсти,
- вдова; у нее большое, хорошее приданое; каковы ее нравы, отец и мать - ты
знаешь; о твоем настоящем положении я ничего не говорю. Потому, коли хочешь,
я согласен, чтобы она, быв непочестным образом твоей любовницей, стала
честным порядком тебе женой и чтобы ты в качестве моего сына оставался здесь
со мною и с ней, сколько тебе заблагорассудится".
Тюрьма заставила Джьяннотто исхудать телом, но ни в чем не тронула его
доблестного от рождения духа, ни полноты любви, которую он питал к своей
милой; и хотя он страстно желал того, что предлагал ему Куррадо, и видел
себя в его власти, тем не менее ни в одну сторону не удалился от того, что
подсказало ему в ответ его великодушие, и ответил: "Куррадо, ни жажда
власти, ни страсть к деньгам и никакая другая причина никогда не побуждали
меня злоумышлять, как предатель, ни против твоей жизни, ни против того, что
твое. Я любил твою дочь, люблю и буду любить всегда, ибо считаю ее достойной
своей любви; и если я сошелся с нею менее чем честным образом, как то думают
простецы, я совершил грех, всегда присущий молодости, желая устранить
который, пришлось бы уничтожить и молодость; если бы старики пожелали
вспомнить, что были юношами, и проступки других измерили собственными, а
свои чужими, то и мой грех не показался бы столь тяжким, каким считаешь его
ты и многие другие; да и совершил я его как друг, а не как недруг. Того, что
ты предлагаешь мне устроить, я всегда желал, и если бы я думал, что это мне
дозволят, давно бы о том попросил; теперь это будет мне тем милее, чем менее
было на то надежды. Если у тебя нет намерения, какое обличают твои слова, то
не питай меня ложной надеждой, вели меня вернуть в тюрьму и там удручить
меня сколько тебе угодно, ибо как я буду любить Спину, буду из-за любви к
ней всегда любить и тебя и питать к тебе уважение". Выслушав его, Куррадо
удивился, счел его за человека великодушного, его любовь искреннею, и он
стал ему тем милее. Поднявшись, он обнял и поцеловал его и, недолго мешкая,
распорядился, чтобы сюда же тайным образом привели и Спину. Она побледнела,
похудела и ослабела в тюрьме и казалась не той женщиной, какой была прежде,
да и Джьяннотто казался другим человеком; в присутствии Куррадо они, по
обоюдному согласию, заключили брачный союз по нашему обычаю. После того как
в течение нескольких дней, когда никто еще не узнал о происшедшем, он велел
доставлять им все, что им было нужно и желательно, и ему показалось, что
настало время обрадовать их матерей; позвав свою жену и Кавриолу, он так
обратился к ним: "Что сказали бы вы, мадонна, если бы я вернул вам вашего
старшего сына - мужем одной из моих дочерей?" На это Кавриола отвечала:
"Ничего иного я не могла бы вам ответить на это, как то, что если бы я могла
быть еще паче обязанной вам, чем теперь, я стала бы таковой тем более, что
вы возвратили бы мне нечто более дорогое для меня, чем я сама, и, возвратив
в том виде, как вы сказали, вернули бы мне отчасти мою утраченную надежду".
И она замолкла в слезах. Тогда Куррадо обратился к своей жене: "А тебе,
жена, во что бы показалось, если бы я дал тебе такого зятя?" На это она
отвечала:
"Не только что кто-нибудь из наших родовитых люден, но и проходимец
пришелся бы мне по сердцу, если бы приглянулся вам". Тогда Куррадо сказал:
"Надеюсь через несколько дней обрадовать этим вас обоих". Увидев, что к
молодым людям вернулся их прежний вид, велев одеть их пристойно, он спросил
Джьусфреди: "Приятно ли было бы тебе, сверх той радости, какую ты ощущаешь,
увидеть здесь и твою мать?" На то Джьусфреди ответил: "Мне не верится, чтобы
печаль ее бедственной судьбы еще оставила ее в живых; но если бы это было
так, мне было бы это чрезвычайно дорого, ибо я думаю, что при ее советах я
мог бы вернуть себе отчасти мое положение в Сицилии". Тогда Куррадо велел
призвать туда обеих дам; они с большой радостью приветствовали молодую, не
мало удивляясь, какое вдохновение побудило Куррадо к такому благодушию, что
он соединил ее с Джьяннотто. Мадонна Беритола начала всматриваться в него
под влиянием слов, слышанных от Куррадо. Тайная сила возбудила в ней
какое-то воспоминание о младенческих очертаниях лица ее сына, и, не ожидая
иного доказательства, она бросилась к нему на шею с распростертыми
объятиями. Избыток любви и материнской радости не дали ей сказать ни слова,
- наоборот, так прекратили всякую силу чувствительности, что она, точно
мертвая, упала на руки сына. Он, хотя и сильно изумился, припоминая, что
много раз видел ее в этом самом замке и все же не узнавал ее, тем не менее
тотчас же ощутил чутьем свою мать и, порицая себя за свою прошлую
беспечность, приняв ее в свои объятия и, пролив слезы, нежно поцеловал.
После того как к мадонне Беритоле, которой сострадательно оказали помощь
холодной водою и другими средствами жена Куррадо и Спина, вернулись
утраченные силы, она снова со многими слезами и нежными словами обняла сына
и, полная материнской нежности, тысячу и более раз поцеловала его, а он
принимал это и смотрел на нее с почтением.

Султан Вавилонии отправляет свою дочь в замужество к королю дель Гарбо;
ее бедствие разных случайностей она в течение четырех лет попадает в разных
местах в руки к девяти мужчинам; наконец, возвращенная отцу, как
девственница, отправляется, как и прежде намеревалась, в жены к королю дель
Гарбо.

Продлись новелла Емилии еще немного, и, может быть, жалость,
возбужденная в молодых дамах приключениями мадонны Беритолы, заставила бы их
пролить слезы. Когда рассказу положен был конец, королеве
заблагорассудилось, чтобы продолжал Памфило, рассказав и свою новеллу,
вследствие чего он с великой готовностью начал так: - Прелестные дамы, нам
трудно бывает знать, что нам надо, ибо, как то часто видали, многие,
полагая, что, разбогатев, они будут жить без заботы и опасений, не только
просили о том бога молитвенно, но и настоятельно старались о приобретении,
не избегая трудов и опасностей, и хотя это им и удавалось, находились-таки
люди, которые из желания столь богатого наследия убивали их, а до того,
прежде чем те разбогатели, они их любили и берегли их жизнь. Иные, воззойдя
из низкого положения среди тысячи опасных битв, кровью братьев и друзей, к
высоте царственной власти, в которой полагали высшее счастье, не только
увидели и ощутили ее полной забот и страхов, но и познали ценою жизни, что
за царским столом в золотом кубке пьется яд. Бывали многие, страстно
желавшие телесной силы и красоты, иные украшений, не прежде приходившие к
убеждению, что желание их дурно направлено, как сознав в этих предметах
причину своей смерти, либо горестного существования. Не говоря раздельно о
всех человеческих желаниях, я утверждаю, что нет ни одного, которое люди
могли бы с полным сознанием предпочесть, как застрахованное от случайностей
судьбы; почему, если бы мы захотели поступать как следует, мы должны были бы
себя устроить так, чтобы избирать то и тем владеть, что подает нам тот, кто
один знает, что нам нужно, и может нам то доставить. Но так как люди разным
образом грешат желанием, а вы, прелестные дамы, сильно грешите одним, именно
желанием быть красивыми, настолько, что, не довольствуясь прелестями,
данными вам природой, вы с изумительным искусством стараетесь их умножить, -
я хочу рассказать вам о роковой красоте одной сарацинки, которой, по причине
ее красоты, пришлось в какие-нибудь четыре года сыграть свадьбу до девяти
раз.
Много прошло тому времени, как в Вавилонии жил-был султан, по имени
Беминедаб, которому в его жизни многое удавалось по его желанию. Была у него
в числе других детей мужского и женского пола одна дочка, по имени Алатиэль,
о которой все, кто ее видел, говорили, что она красивейшая женщина изо всех,
какие тогда были на свете; а так как в большом поражении, которое он нанес
многочисленному войску напавших на него арабов, король дель Гарбо оказал ему
чудесную помощь, то султан и обещал ее ему в жены, о чем тот просил, как об
особой милости; посадив ее с почетной свитой мужчин и женщин и драгоценной,
богатой утварью на хорошо вооруженный и снаряженный корабль, он отправил ее
к нему, поручив ее богу. Корабельщики, улучив благоприятную погоду,
поставили паруса по ветру, вышли из Александрийского порта и несколько дней
плыли счастливо; они миновали уже Сардинию и, казалось, были близки к цели
своего путешествия, когда однажды поднялись противоположные ветры, все
чрезвычайно порывистые, так обрушившиеся на корабль, где находилась девушка
с корабельщиками, что несколько раз они считали себя погибшими. Тем не
менее, как люди искусные, пустив в ход всякую сноровку и силу в борьбе с
расходившимся морем, они выдержали два дня; когда настала третья ночь с
начала бури, - а она не прекращалась, а все росла, - не зная, где они, и не
будучи в состоянии того дознаться ни при помощи знакомого морякам измерения,
ни на глаз, ибо небо, заволоченное тучами, было темно, как ночью, они
почувствовали, когда были несколько выше Майорки, что корабль дал трещину.
Вследствие этого, не видя другого средства спасения, и всякий имея в виду
себя, а не других, они спустили в море лодку, и хозяин сошел в нее,
рассчитав, что лучше довериться ей, чем надтреснутому судну; за ним стали
бросаться туда же тот и другой из бывших на корабле людей, хотя те, кто уже
спустился в лодку, противились тому с ножами в руках. Рассчитывая таким
образом избежать смерти, они пошли ей навстречу, потому что лодка, не будучи
в состоянии, по причине бури, выдержать столько народа, пошла ко дну, и все
погибли. Что касается до корабля, гонимого стремительным ветром, хотя он
раскололся и был почти полон воды, то на нем не осталось никого, кроме
девушки и ее прислужниц, подавленных бурею и страхом и лежавших на полу
замертво; на быстром ходу он ударился о берег острова Майорки, и такова и
столь велика была его стремительность, что он почти целиком врезался в песок
неподалеку от берега, может быть в расстоянии переброса камнем, и здесь, всю
ночь качаемый морем, остановился, так как ветер не мог более сдвинуть его.
Когда настал день и буря немного унялась, девушка, почти полумертвая,
приподняла голову и, хотя была слаба, принялась звать то одного, то другого
из своей свиты; но зов был напрасен, ибо призываемые были далеко. Потому, не
слыша ответа и никого не видя, она очень изумилась и начала ощущать сильный
трепет; поднявшись, как сумела, она увидела, что женщины, ей
сопутствовавшие, да и другие лежат; потрогав то одну, то другую, после
многих окликов она нашла, что лишь немногие остались в живых, другие же,
частью от сильного недуга желудка, частью от страха, скончались, что
увеличило ее ужас; тем не менее, побуждаемая необходимостью на что-нибудь
решиться, ибо она видела себя одинокой, не зная и не понимая, где она, она
настолько подбодрила тех, кто еще оставался в живых, что заставила их
подняться; убедившись, что и они не знают, куда делись мужчины, увидев, что
корабль ударился о берег и полон воды, она принялась вместе с ними горько
плакать.
Уже был девятый час, а она не видела ни на берегу, ни в другом месте
никого, кому могла бы внушить жалость к себе и желание подать помощь. Около
девятого часа проезжал там, случайно возвращаясь из своего поместья,
родовитый человек, по имени Перикон да Висальго, с несколькими слугами
верхом. Увидев корабль, он быстро сообразил, в чем дело, и велел одному из
своих сейчас же постараться взойти на него и доложить, что там такое. Слуга,
взобравшись туда, хотя и не без затруднения, нашел молодую даму, а с ней
немногих, при ней бывших, боязливо притаившуюся под носом корабля. Увидев
его, они, в слезах, несколько раз принимались просить его сжалиться над
ними; заметив, что их не понимают, а они его не разумеют, они старались
знаками объяснить ему свое несчастье. Осмотрев все, как сумел лучше, слуга
рассказал Перикону, что там было, а он, тотчас распорядившись забрать женщин
и наиболее драгоценные вещи, какие там были и какие можно было достать, со
всем этим отправился в свой замок. Здесь, когда женщины подкрепились пищей и
отдыхом, он догадался по богатой утвари, что найденная им женщина должна
быть из очень родовитых, в чем вскоре убедился по почету, который оказывали
другие ей одной, и хотя девушка была тогда бледна и очень спала с лица от
морской невзгоды, тем не менее ее черты показались Перикону прелестными,
почему он тотчас же решился взять ее замуж, если она не замужем, а коли он
не может получить ее в жены, то добиться ее любви.
Перикон был человек мужественного вида и очень крепкий; после того как
в течение нескольких дней он велел холить ее как можно лучше и она
вследствие того совсем оправилась, он увидел, что ее красота превосходит
всякую оценку, и сильно сетовал, что не может понимать ее, ни она его и что
таким образом он не в состоянии узнать, кто она; тем не менее, безмерно
воспламененный ее красотою, он старался приятным и любовным обращением
побудить ее удовлетворить без прекословия его желание. Но это не повело ни к
чему, она решительно отвергала его ухаживания; и тем более разгоралась
страсть Перикона. Когда девушка это заметила и, прожив несколько дней,
убедилась, по обычаям народа, что она у христиан и в местности, где ей было
мало проку в том, чтобы открыть, кто она, если бы она и сумела это сделать;
когда она убедилась, что с течением времени, путем насилия или любви, ей все
же придется удовлетворить желаниям Перикона, она решила сама с собой
великодушно попрать невзгоды своей судьбы - и приказала своим служанкам,
которых осталось всего три, никому не открывать кто она, разве они очутятся
в таком месте, где им представится помощь к их освобождению, сверх того, она
сильно убеждала их сохранить свое целомудрие, утверждая и свое решение, что
никто, кроме мужа, не будет обладать ею. Ее женщины похвалили ее за это,
обещая по мере сил исполнить ее наставления. Перикон, разгораясь с каждым
днем тем более, чем ближе видел предмет желания и чем более ему отказывали в
нем, пустил в ход уловку и ухищрения, приберегая насилие к концу. Заметив не
раз, что девушке нравилось вино, которое она не привыкла пить вследствие
запрета ее религии, он надумал взять ее вином, как первым служителем Венеры;
притворившись, будто не обращает внимания на ее отвращение, он устроил
однажды вечером, в виде торжественного праздника, хороший ужин, на который
явилась и девушка, и здесь за столом, прекрасно обставленным, приказал
прислуживавшему ей подносить ей разных вин, смешанных вместе. Тот это
отлично исполнил, а она, не остерегавшаяся того, увлеченная прелестью
напитка, выпила его более, чем приличествовало ее чести; вследствие чего,
забыв все прошлые беды, она развеселилась и, увидав, как несколько женщин
плясали на майоркский лад, принялась плясать на александрийский. Как заметил
это Перикон, ему представилось, что он близок к исполнению своего желания,
и, затянув ужин, среди еще большего обилия яств и питья, он продлил его на
большую часть ночи. Наконец, когда ушли гости, он один с девушкой вошел в
комнату; та, более разгоряченная вином, чем руководимая честностью, точно
Перикон был одной из ее прислужниц, без всякого удержу стыдливости разделась
в его присутствии и легла на постель. Перикон не замедлил последовать за
нею; потушив все огни, быстро лег с нею рядом и, заключив ее в свои объятия,
без всякого сопротивления с ее стороны стал любовным образом с нею
забавляться. Когда она ощутила это, точно раскаявшись, что долго не
склонялась к улещениям Перикона, не дожидаясь приглашения на столь же
сладкие ночи, часто стала приглашать себя сама, не словами, ибо не умела
объясняться, а делом.

Граф Анверский, ложно обвиненный, отправляется в изгнание, оставив двух
своих детей в разных местностях Англии, вернувшись неузнанным, находит их в
хорошем положении идет в качестве конюха в войско французского короля и,
признанный невинным, возвращен в прежнее состояние.

Дамы сильно вздыхали при рассказе о разнообразных приключениях
красавицы, но кто знает, что было причиною этих вздохов? Быть может, были и
такие, что вздыхали не менее вследствие желания столь же частых браков, чем
из сострадания. Но не будем теперь говорить об этом, когда они посмеялись по
поводу последних слов, сказанных Памфило, и королева увидела, что ими
кончилась новелла, обратившись к Елизе, она приказала продолжать рассказы в
заведенном порядке. Та сделала это охотно, начав таким образом:
- Обширно то поле, на котором мы сегодня вращаемся, и нет никого, кто
бы не был в состоянии пробежать с большею легкостью не одно поприще, а
десять столь обильным неожиданными и суровыми случайностями сделала его
судьба. Потому, принимаясь рассказывать об одной из бесконечно многих,
скажу, что, когда римское имперское достоинство перенесено было от французов
к немцам, между тем и другим народом возникла великая вражда и жестокая,
непрестанная война. Вследствие этого, как для защиты своей страны, так и для
нападения на чужую, король французский и его сын, собрав все силы своей
страны, а также силы друзей и родственников, какие могли оказать помощь,
выставили великое войско, чтобы пойти на неприятеля. Прежде чем выступить,
не желая оставить королевство без правительства, зная Гвальтьери, графа
Анверского, за человека родовитого и умного, верного их друга и слугу, и
полагая, что хотя он и хорошо знаком с военным искусством, более склонен к
изнеженности, чем к такого рода труду, они на свое место поставили его
править королевством Франции в качестве общего наместника, а сами двинулись
в путь. И вот Гвальтьери стал править вверенную ему должность разумно и в
порядке, всегда обо всем советуясь с королевой и ее невесткой; и хотя они
оставлены были под его охраной и властью, он тем не менее чтил их, как
государынь и старших. Был означенный Гвальтьери человек из себя красивейший,
лет около сорока, столь приятный и обходительный, как только мог быть
знатный человек, кроме того, самый привлекательный и изысканный рыцарь,
какие только известны были в то время, более других заботившийся об
украшении своей особы. И вот, когда французский король с сыном были на
упомянутой войне, а Гвальтьери, у которого умерла жена, оставив ему лишь
малолетних сына и дочь, часто хаживал ко двору указанных дам, нередко
беседуя с ними о нуждах королевства, случилось, что жена королевича обратила
на него свои взоры и, с большою любовью созерцая его особу и нравы,
воспылала к нему тайной страстью; сознавая себя молодой и свежей и зная, что
у него нет жены, она думала, что ее желание легко будет удовлетворить и,
полагая, что препятствием тому может быть один лишь ее стыд, решила,
отрешившись от него, открыть ему все. Однажды, когда она была одна и время
казалось ей удобным, она, будто бы для беседы о других предметах, послала за
ним. Граф, мысли которого далеко были от мыслей дамы, отправился к ней без
всякого промедления; когда они, по ее желанию, уселись на скамье, одни в
комнате, и граф уже дважды спросил ее о причине, по которой она его вызвала,
а она смолчала, побужденная, наконец, любовью, вся загоревшись от стыда,
почти плача и вся дрожа, прерывающимся голосом она так заговорила: "Дорогой
и милый друг и господин мой! Как человек мудрый, вы хорошо знаете, как слабы
бывают мужчины и женщины, одни более, чем другие, по различным причинам;
потому, по справедливости, перед лицом праведного судьи один и тот же
проступок, смотря по разным качествам лица, не получит одинаковое наказание.
Кто станет отрицать, что более заслуживает порицания бедняк или бедная
женщина, которым приходится трудом снискивать потребное для жизни, если они
отдадутся и последуют побуждениям любви, чем богатая незанятая женщина,
которой нет недостатка ни в чем, что отвечает ее желаниям? Я думаю, наверно,
никто. По этой причине я полагаю, что указанные условия должны в большей
мере послужить к оправданию той, кто в них поставлен, если б ей случилось
увлечься к любви, а в остальном ее извинит выбор разумного и доблестного
любовника, если любящая сделала именно таковой. Так как оба эти условия, как
мне кажется, соединились во мне, и, кроме того, и другие, побуждающие меня
любить, как то: моя молодость и отсутствие мужа, то пусть они предстанут
перед лицом вашим в мою пользу и в защиту моей пламенной страсти; если они
подействуют на вас, как должны подействовать на людей разумных, то молю вас
дать мне совет и помощь в том, о чем я вас и попрошу. Дело в том, что, не
будучи в состоянии, в отсутствии мужа, противодействовать побуждениями плоти
и влиянию любви, сила которых такова, что она покоряла и каждый день
покоряет не только слабых женщин, но и сильнейших мужчин; живя, как вы
можете видеть, в довольстве и безделье, я дала себя увлечь к потворству
любовным утехам и к тому, что я влюбилась. Я знаю, что это дело не честное,
если бы оно стало известным, хотя считаю его почти не бесчестным, пока оно
скрыто; тем не менее Амур был настолько милостив ко мне, что не только не
отнял у меня надлежащего разумения при выборе любовника, но и много помог
мне в этом, указав мне на вас, как недостойного быть любимым такой женщиной,
как я, - вас, которого я считаю, если мое мнение не обманывает меня, самым
красивым, приятным, самым милым и разумным рыцарем, какого только можно
найти в королевстве Франции; и как я вправе сказать, что живу без мужа, так
и вы без жены. Потому прошу вас, во имя той любви, которую к вам питаю, не
лишить меня вашей и сжалиться над моей молодостью, заставляющей меня таять,
как лед от огня". За этими словами последовало такое обилие слез, что она,
желавшая присоединить еще новые просьбы, не в состоянии была говорить далее
и, опустив лицо, точно подавленная, в слезах, склонила голову на грудь
графа. Граф, как честный рыцарь, строгими укорами стал порицать столь
безумную страсть, отстраняя ее от себя, уже готовую броситься ему на шею, и
утверждал клятвенно, что он скорее даст себя четвертовать, чем дозволит себе
или кому другому такое дело против чести своего повелителя. Когда дама
услышала это, быстро забыв любовь и воспламенившись страшным гневом,
сказала: "Таким-то образом издеваетесь вы, негодный рыцарь, над моим
желанием! Не дай бог, чтобы я, которую вы хотите довести до смерти, не
заставила вас умереть или не извела бы со света". Так сказав, она мгновенно
схватилась за волосы, всклокочила и рвала их и, разодрав на себе одежду,
принялась громко кричать: "Помогите, помогите, граф Анверский хочет учинить
надо мною насилие!" Как увидел это граф, более опасаясь зависти придворных,
чем укоров своей совести, и боясь, что коварство дамы встретит более
доверия, чем его невинность, поднялся как только мог быстрей, вышел из
комнаты и дворца и побежал в свой дом; недолго думая, он посадил своих детей
на коней, и сам, сев верхом, как можно скорее направился по пути в Кале. На
крик дамы сбежались многие; увидев ее и узнав причину крика, не только по
этому одному поверили ее словам, но и прибавили, что и приятные манеры и
наряды долгое время служили графу для того лишь, чтобы добиться этой цели.
Поэтому все яростно бросились к дому графа с целью схватить его; не найдя
его, они ограбили дом и затем разрушили его до основания. Весть об этом в
том гнусном виде, как она рассказывалась, дошла и в войско, к королю, и его
сыну; сильно разгневанные, они осудили на вечное изгнание графа и его
потомков, обещая великие дары, кто бы доставил его им, живого или мертвого.
Граф, опечаленный тем, что из невинного он, вследствие своего бегства,
стал виновным, прибыл с своими детьми в Кале, не объявил себя и, не будучи
узнанным, тотчас же переправился в Англию и, бедно одетый, пошел в Лондон.
Прежде чем вступить в него, он дал подробное наставление своим малым детям,
особливо в двух отношениях: во-первых, чтобы они терпеливо переносили
бедственное положение, в которое без их вины судьба повергла их вместе с
ним; затем, чтобы они со всяким тщанием остерегались объявлять кому бы то ни
было, откуда они и чьи дети, если им дорога жизнь. А сыну, по имени Луиджи,
было, быть может, девять лет, дочери, по имени Виоланта, около шести;
насколько позволял их нежный возраст, они очень хорошо поняли наставление
своего отца и впоследствии показали это на деле. А для того, чтобы все
устроить лучше, ему показалось необходимым переменить им имена, что он и
сделал, назвав мальчика Перотто, а девочку Джьяннеттой. Прибыв, бедно
одетые, в Лондон, они стали ходить и просить милостыни, как, мы видим,
делают то французские нищие. Когда однажды они были за таким делом в церкви,
случилось, что одна большая дама, жена одного из маршалов английского
короля, выходя из церкви, увидела графа с двумя детьми, просивших милостыню.
Она спросила его, откуда он и его ли это дети; на что он ответил, что он из
Пикардии и вследствие проступка своего старшего сына-негодяя должен был
удалиться с этими двумя своими детьми. Дама была сострадательна; поглядев на
девочку, которая ей очень понравилась, ибо она была хорошенькая, милая и
приветливая, она сказала: "Почтенный человек, если ты согласен предоставить
мне эту девочку, я охотно возьму ее, - она так миловидна; если она выйдет
достойной женщиной, я выдам ее замуж, когда будет время, так что ей будет
хорошо". Эта просьба сильно приглянулась графу, он тотчас ответил
утвердительно и отдал ей со слезами девочку, настоятельно поручая ее
попечению дамы.

Бернабо из Генуи, обманутый Амброджиоло, теряет свое достояние и велит
убить свою невинную жену. Она спасается и в мужском платье служит у султана;
открыв обманщика, она направляет Бернабо в Александрию, где обманщик
наказан, а она, снова облачась в женское платье, разбогатев, возвращается с
мужем в Геную.

Когда Елиза, рассказав свою трогательную новеллу, исполнила свой долг,
королева Филомена, красивая и высокая из себя и более других приятная и
веселая с лица, подумав, сказала: "Надо соблюсти условие с Дионео, и так как
кроме его и меня никому не осталось рассказывать, я первая расскажу свою
новеллу, а ему, просившему о том, как о милости, придется говорить
последнему". Сказав это, она так начала: - В просторечии часто говорится
такая присказка, что обманщик попадает под ноги к обманутому, что, кажется,
трудно было бы подтвердить каким бы то ни было доводом, если бы не
доказывали того приключающиеся дела. Потому, в исполнение нашей задачи,
милейшие дамы, у меня явилось вместе с тем и желание доказать, что то, что
говорят, верно; а вам не может быть неприятно послушать о том, дабы уметь
остеречься от обманщиков.
В одной гостинице в Париже собралось несколько больших итальянских
купцов, кто по одному делу, кто по другому, как это водится у них; однажды
вечером, весело поужинав, они стали беседовать о разных предметах и,
переходя от одного разговора к другому, добрались и до разговора о своих
женах, оставленных дома; кто-то и сказал шутя: "Я не знаю, что поделывает
моя жена, но знаю, что, когда мне подвернется под руки какая-нибудь девушка,
которая мне понравится, я оставляю в стороне любовь, которую питаю к моей
супруге, и беру от этой какое могу удовольствие". Другой заметил: "И я
поступаю так же, ибо если я представлю себе, что жена моя ищет какого-нибудь
приключения, то она так и делает; коли не представлю себе, она все же так
сделает; потому будем делать, как там делают: насколько осел лягнет в стену,
настолько ему и отзовется". Третий пришел, беседуя, почти к такому же
заключению. Одним словом, все, казалось, согласились на том, что оставленные
ими жены не станут терять времени; только один, по имени Бернабо Ломеллино
из Генуи, сказал противное, утверждая, что у него, по особой милости божией,
супруга - женщина более одаренная всеми добродетелями, которые подобает
иметь женщине, и даже, в большей мере, рыцарю или конюшему, чем, быть может,
какая иная в Италии, ибо она красивая собой, очень молода, ловка и сильна, и
нет такой работы, относящейся до женщины, как то: работы шелком и тому
подобной, которую бы она не исполняла лучше всякой другой. Кроме того, он
говорил, что не найдется ни одного конюшего или, скажем, слуги, который
лучше и ловчее прислуживал бы за столом господина, чем она, ибо она отлично
воспитана, мудра и разумна. Затем он похвалил ее за то, что она хорошо умеет
ездить верхом, держать ловчую птицу, читать, писать и считать лучше, чем
если бы была купцом; от этого он, после многих других похвал, дошел и до
того, о чем рассуждали, и утверждал клятвенно, что не найдется ее честнее и
целомудреннее, почему он вполне уверен, что если бы он десять лет или всегда
оставался вне своего дома, она никогда бы не обратилась за такими делами к
другому мужчине.
Был там в числе беседовавших таким образом купцов молодой купец, по
имени Амброджиоло из Пиаченцы, который при последней хвале, возданной
Бернабо своей жене, принялся хохотать, как только можно, и, издеваясь,
спросил его, не император ли дал ему эту привилегию преимущественно перед
другими мужчинами. Бернабо, несколько рассерженный, сказал, что не
император, а господь, который, вероятно, посильнее императора, даровал ему
эту милость. Тогда Амброджиоло сказал: "Бернабо, я нисколько не сомневаюсь,
что ты уверен в том, что говоришь правду; но, сколько мне кажется, ты мало
присмотрелся к природе вещей, ибо, если бы присмотрелся, то, конечно, ты не
настолько непонятлив, чтобы не заметить в ней многого, что бы заставило тебя
сдержаннее говорить об этом предмете. А для того, дабы ты не вообразил себе,
что мы, столь свободно говорившие о наших женах, обладаем другими женами и
иначе сделанными, чем ты, а говорили так по побуждению естественного
благоразумия, я хочу немного побеседовать с тобою об этом предмете. Я всегда
слышал, что мужчина - самое благородное животное из всех смертных, созданных
богом, а затем уже женщина; но мужчина, как обыкновенно полагают и видно по
поступкам, более совершенен и, обладая большим совершенством, должен, без
сомнения, быть более стойким, каковым и оказывается, ибо вообще женщины
подвижнее; почему - это можно было бы доказать многими естественными
причинами, о которых я теперь намерен умолчать. Если, таким образом,
мужчина, обладая большею твердостью, не может воздержаться, не говорю уже от
снисхождения к просящей и от вожделения к той, кто ему нравится, и не говоря
о вожделении, от желания сделать все возможное, лишь бы сойтись с нею, и это
случается с ним не раз в месяц, а тысячу раз в день, то неужели ты
надеешься, что женщина, по природе подвижная, может противостоять просьбам,
лести, подаркам и тысяче других средств, которые употребит в дело, полюбив
ее, умный человек? Думаешь ли ты, что они воздержатся? Разумеется, хотя ты в
том и уверяешь сам себя, я не верю, что ты в то веришь: сам же ты говоришь,
что жена твоя - женщина, что она из плоти и костей, как другие; если так, то
у ней должны быть те же желания и те же силы противодействовать естественным
побуждениям, что и у других, поэтому возможно, что и она, хотя честнейшая,
сделает то же, что и другие, и нет возможности так рьяно отрицать это,
доказывая противоположное, как ты это делаешь". На это Бернабо ответил,
сказав: "Я купец, а не философ, и отвечу как купец. Я говорю и знаю, что то,
о чем ты говоришь, может приключиться с неразумными, у которых нет никакого
стыда; те же, которые разумны, так пекутся о своей чести, что, оберегая ее,
становятся сильнее мужчин, которым до того мало дела; к таковым принадлежит
и моя жена". Амброджиоло сказал: "Действительно, если бы всякий раз, как они
займутся таким делом, у них вырастал рог на лбу, который свидетельствовал бы
об учиненном ими, я полагаю, было бы мало таких, кто бы стал этим
заниматься; но не только что не вырастут рога, у рассудительных не
объявляется ни следа, ни последствии, а стыд и ущерб чести ни в чем другом
не состоит, как в том, что выходит наружу; потому, когда они могут сделать
это тайно, они и делают, а не делают лишь по глупости. Будь уверен, что та
лишь целомудренна, которую либо никто никогда не просил, либо та, просьба
которой не была услышана. И хотя я знаю, что так по естественным и
действительным причинам быть должно, я не стал бы говорить о том столь
уверенно, как говорю, если бы не испытал того много раз и со многими. И
говорю тебе так: если бы я пробыл с твоей святейшей женой, я ручаюсь, что в
короткое время довел бы ее до того, до чего доводил и других". Раздраженный
Бернабо ответил: "Спор на словах может затянуться надолго, ты стал бы
говорить, я также, а в конце это не привело бы ни к чему. Но так как ты
говоришь, что все столь сговорчивы и уж таково твое уменье, я для того,
чтобы убедить тебя в честности моей жены, готов, чтобы мне отрубили голову,
если ты когда-либо сумеешь склонить ее к твоему удовольствию в таком деле;
если ты не сможешь, то я желаю, чтобы ты поплатился не более как тысячью
золотых флоринов". Амброджиоло, уже разгоряченный этим спором, сказал:
"Бернабо, я не знаю, что бы я сделал с твоею кровью, если б выиграл, но коли
ты желаешь видеть на опыте то, о чем я говорил тебе, положи своих пять тысяч
золотых флоринов, которые должны быть тебе менее дороги, чем твоя голова,
против моих тысячи; и коли ты не назначишь срока, я обязуюсь отправиться в
Геную и в три месяца со дня, когда отсюда уеду, исполнить мое желание с
твоей женой, а в знамение того привезти с собой из вещей, ей наиболее
дорогих, и такие признаки, что ты сам сознаешься, что это так - если только
ты обещаешь мне честным словом не приезжать за это время в Геную и ничего не
писать жене об этом предмете". Бернабо сказал, что охотно соглашается, и
хотя другие бывшие там купцы старались расстроить это дело, зная, что из
этого может выйти большое зло, тем не менее оба купца так разгорячились
духом, что, против желания других, обязались друг другу настоящим
собственноручным условием.

Паганино из Монако похищает жену мессера Риччьярдо да Кинзика, который,
узнав, где она, отправляется за ней и, войдя в дружбу с Паганино, просит
отдать ее ему. Тот соглашается, если на то ее воля: но она не желает
вернуться и, по смерти, мессера Риччьярдо, становится женой Паганино.
Все почтенное общество очень одобрило прекрасную новеллу, рассказанную
их королевой, особенно Дионео, которому одному оставалось рассказывать
сегодня. Много похвалив рассказчицу, он сказал: - Прекрасные дамы, одно
место в новелле королевы побудило меня изменить намерению - рассказать
нечто, что у меня было на уме, для того, чтобы сообщить вам другое: а именно
неразумие Бернабо (хотя и благополучно для него кончившееся) и всех других,
верящих в то, во что и он, оказывалось, верил, то есть воображающих, что,
когда они, бродя по свету, забавляются то с той, то с этой, раз и другой, их
жены, оставшись дома, сидят, заложив руки за пояс, точно мы, рождающиеся и
вырастающие среди них, не знаем, на что они падки. Рассказывая вам эту
повесть, я заодно покажу, какова глупость подобных людей и насколько больше
глупость тех, которые, считая себя сильнее природы, уверяют себя
невероятными россказнями, что в состоянии сделать больше, чем могут,
стараясь и других себе уподобить, хотя бы те, по природе, и не были к тому
способны.
Итак, жил-был в Пизе судья, более одаренный умом, чем телесной силой,
имя которому было Риччьярдо да Кинзика; полагая, что жена его
удовольствуется той же деятельностью, какой хватало для его занятий, и
будучи очень богат, он с немалой заботой искал себе в жены красивую и
молодую девушку, тогда как ему следовало бы, если бы он мог посоветовать
себе так, как то делал другим, избегать того и другого. Это ему и удалось,
ибо мессер Лотто Гваланди отдал за него дочь, по имени Бартоломею, одну из
самых красивых и привлекательных девушек Пизы, хотя там не мало таких
вертких, как ящерицы. Введя ее с большим торжеством в свой дом и сыграв
прекрасную и великолепную свадьбу, он успел-таки в первую ночь, ради
совершения брака, тронуть ее, хотя не многого недостало, чтобы и в этот один
раз он не остался с матом; почему на другое утро ему, как человеку худому и
поджарому и не бодрому, пришлось возвращать себя к жизни красным вином,
крепительными снадобьями и другими средствами. И вот господин судья, став
лучшим ценителем своих сил, чем был ранее, принялся обучать жену календарю,
годному для ребят, учащихся грамоте, и, вероятно, когда-то сочиненному в
Равенне. Ибо, судя по тому, что он доказывал ей, не было дня, на который не
падал бы не только праздник, но и несколько, в уважение которых муж и жена
обязаны по разным причинам воздерживаться от подобных отношений; к этому он
присоединял посты, малые и великие, навечерия святых апостолов и тысячи
других святых, пятницы и субботы, день господень и весь великий пост,
известные фазы луны и много других исключений, полагая, быть может, что с
женщинами в постели подобает соблюдать такие же ферии, какие он дозволял
себе порой, ведя гражданские дела. Такого способа действия он (не без
глубокого огорчения жены, которой перепадало, быть может, раз в месяц, да и
то едва) долгое время держался, все время тщательно ее оберегая, как бы
кто-нибудь другой не научил ее распознавать рабочие дни, как он научил ее
праздничным.
Случилось в жаркую пору, что у мессера Риччьярдо явилось желание
поехать развлечься в одно свое прекрасное поместье, вблизи Монте Неро и
здесь, ради воздуха, остаться несколько дней: с собой он взял свою красавицу
жену. Пребывая здесь, он, дабы доставить ей какое-нибудь развлечение,
устроил однажды рыбную ловлю, и они на двух лодках отправились посмотреть на
нее, он с рыбаками на одной, на другой жена с другими женщинами;
удовольствие увлекло их, и, почти не замечая того, они на несколько миль
вышли в море. Пока все их внимание было обращено на это, явилась внезапно
галера Паганино да Маре, очень известного в то время корсара; увидев лодки,
он направился к ним; им нельзя было уйти так быстро, чтобы Паганино не
удалось настичь ту из них, где были женщины; увидев в ней красавицу, он, не
желая ничего другого, в виду Риччьярдо, уже находившегося на берегу, взял ее
к себе на галеру и удалился. Когда увидел это господин судья, настолько
ревнивый, что боялся даже воздуха, нечего и спрашивать, как он огорчился.
Без всякого толку жаловался он и в Пизе и в других местах на злодейство
корсаров, не зная, кто похитил у него жену и куда ее увез. Паганино же,
увидев красавицу, был доволен, и так как у него жены не было, он решил
постоянно держать ее при себе и принялся нежно утешать ее, сильно плакавшую.
Когда настала ночь, он, обронив из-за пояса календарь и утратив память о
всяких праздниках и фериях, начал утешать ее делами, ибо, казалось ему, днем
слова помогли мало: и он так ее утешил, что прежде чем они прибыли в Монако,
судья и законы вышли у ней из ума, и она стала вести с Паганино самую
веселую жизнь в свете. Привезя ее в Монако, он сверх утешений, которые
доставлял ей днем и ночью, содержал ее почетно, как свою жену.
По некотором времени, когда до сведения мессера Риччьярдо дошло, где
находится его жена, он, полагая, что никто не сумеет вполне сделать все для
того потребное, движимый страстным желанием, решился сам пойти за ней,
готовый дать за ее выкуп какое угодно количество денег. Выйдя в море, он
поехал в Монако, где ее увидел, а она его; затем вечером она рассказала о
том Паганино и объявила ему о своем намерении. На другое утро мессер
Риччьярдо увидел Паганино, познакомился с ним и в короткое время вошел с ним
в большую приязнь и дружбу, а тот притворился, будто его не знает, выжидая,
куда он поведет дело. Поэтому, когда мессеру Риччьярдо показалось, что
настала пора, он как сумел лучше и дружелюбнее открыл ему причину своего
прибытия, прося его взять, что угодно, но отдать ему жену. На это Паганино с
веселым видом отвечал: "Мессере, добро пожаловать! Отвечая вам вкратце,
скажу правда, у меня живет молодая женщина, не знаю - ваша ли жена, или кого
другого, ибо вас я не знаю, да и ее лишь настолько, насколько она некоторое
время жила со мною. Если вы ей муж, как вы говорите, я сведу вас к ней, так
как вы кажетесь мне любезным и почтенным человеком, и я уверен, что она
признает вас; если она скажет, что все так, как вы говорите, и захочет пойти
с вами, я готов, ради вашей любезности, чтобы вы дали мне в выкуп за нее то,
что сами пожелаете; если бы дело было не так, то вы поступили бы дурно, если
бы пожелали отнять ее у меня, ибо я человек молодой и могу, как любой иной,
иметь женщину, особенно же такую, прелестнее которой я еще не видывал".
Сказал тогда мессер Риччьярдо: "Что она мне жена, это верно, и коли ты
сведешь меня к ней, ты это увидишь она тотчас же бросится ко мне на шею;
поэтому я прошу, чтобы сделано было не иначе как ты сам сказал". - "Итак,
идем", - сказал Паганино. Таким образом, они отправились в дом Паганино;
войдя в одну залу, Паганино велел позвать ее, и она, одетая и убранная,
вышла из одного покоя в тот, где находились мессер Риччьярдо и Паганино, но
к мессеру Риччьярдо обратилась не иначе как то сделала бы с другим чужим
человеком, который явился бы к ней в дом вместе с Паганино. Как увидел то
судья, ожидавший, что она встретит его с величайшей радостью, сильно
удивился и начал размышлять сам с собою: "Может быть, печаль и долгая
скорбь, испытанные мною после того, как я потерял ее, так изменили меня, что
она меня не признает". Потому он сказал ей: "Дорого же мне стало, жена, что
я повез тебя на рыбную ловлю, ибо никто не ощущал печали, подобной той,
которую испытал я, потеряв тебя, а ты, кажется, и не узнаешь меня, так чужо
говоришь ты со мною. Разве ты не видишь, я твой мессер Риччьярдо, прибывший
сюда, чтобы уплатить, что пожелает этот достойный человек, в доме которого
мы находимся, дабы снова добыть и увезти тебя? А он, по своей милости,
отдает тебя за то, что я пожелаю уплатить". Обратившись к нему, дама
сказала, слегка улыбаясь: "Мессере, вы это мне говорите? Смотрите, не
приняли ли вы меня за другую, ибо, что касается до меня, я не помню, чтобы
видела вас когда-либо". Сказал мессер Риччьярдо: "Подумай, что ты говоришь,
посмотри на меня хорошенько, коли захочешь порядком припомнить - увидишь,
что я в самом деле твой Риччьярдо да Кинзика". Дама сказала: "Мессере,
извините меня, может быть мне и не так прилично, как вы полагаете, долго
смотреть на вас, тем не менее я на вас достаточно насмотрелась, чтобы
убедиться, что никогда вас доселе не видела". Мессеру Риччьярдо
вообразилось, что делает она это из страха перед Паганино, не желая в его
присутствии признаться, что знает его; поэтому, по некотором времени, он
попросил Паганино дозволить ему наедине поговорить с нею в комнате. Паганино
согласился, с тем только, чтобы он не целовал ее против ее желания, а даме
приказал пойти с ним в комнату, пусть выслушает, что он желает ей сказать, и
ответит, как ей будет угодно. Так дама и мессер Риччьярдо одни отправились в
комнату, и когда уселись, мессер Риччьярдо начал говорить: "Сердце ты мое,
душенька ты моя, надежда моя, неужели не узнаешь ты своего Риччьярдо,
который любит тебя более себя самого? Как это возможно? Разве я так
изменился? Посмотри ты на меня немножко, глазок ты мой милый!" Жена
принялась смеяться и, не дав ему говорить далее, сказала: "Вы хорошо
понимаете, что я не настолько забывчива, чтобы не признать, что вы мессер
Риччьярдо да Кинзика, муж мой; но вы, пока я была с вами, показали, что
очень дурно меня знаете, ибо если бы вы были, или еще оказываетесь, мудрым,
за какового вы желаете, чтобы вас принимали, у вас было бы настолько
разумения, чтобы видеть, что я молода, свежа и здорова, а следовательно,
должны были бы понимать, что потребно молодым женщинам, помимо одежды и
пищи, хотя они, по стыдливости, о том и не говорят. Как вы это делали - вы
знаете сами. Если занятия законами были вам приятнее занятий с женою, вам не
надо было брать ее; хотя мне никогда не казалось, что вы судья, а
представлялись вы мне скорее глашатаем святых действ и праздников, так
отлично вы их знали, равно как посты и навечерия. И я говорю вам, что если
бы вы дали столько праздничных дней работникам, что работают в ваших
поместьях, сколько давали тому, кто обязан был обрабатывать мое маленькое
поле, вы никогда не собрали бы ни зерна жита. На этого человека я напала,
так хотел господь, милостиво воззревший на мою молодость; с ним я живу в
этой комнате, где не знают, что такое праздник (я говорю о праздниках,
которые вы, более преданный богу, чем служению женщинам, соблюдали в таком
количестве), и никогда в эту дверь не входили ни субботы, ни пятницы, ни
навечерия, ни четыре поста, ни великий пост, столь продолжительный;
напротив, здесь днем и ночью работают, теребя шерсть; я знаю, как пошло дело
с одного раза и далее, с тех пор как ночью ударили к заутрене. Потому с этим
человеком я желаю остаться и работать, пока молода, а праздники,
индульгенции и посты предоставлю себе отбывать, когда буду стара; а вы
уходите с богом, как можно скорее, и празднуйте без меня сколько угодно".
Слушая эти слова, мессер Риччьярдо испытывал невыносимую скорбь и, когда
заметил, что она умолкла, сказал: "Увы, душа моя, что это за речи ты
говоришь? Разве тебе нет дела до чести твоих родителей и твоей?
Предпочитаешь ли ты оставаться здесь любовницей этого человека, пребывая в
смертном грехе, чем быть в Пизе моей женой? Этот, когда ты ему надоешь,
прогонит тебя к великому твоему позору, там же ты всегда будешь мне мила и
всегда останешься, хотя бы я и умер, хозяйкой моего дома. Захочешь ли ты
из-за этого необузданного и нечестного вожделения забыть свою честь и меня,
любящего тебя более своей жизни? Надежда ты моя, не говори того более,
согласись пойти со мною, я отныне и впредь, зная твое желание, буду
стараться; поэтому, дорогая моя, измени свое намерение и пойди со мною, ибо
я никогда не чувствовал себя хорошо с тех пор, как тебя у меня отняли". На
это она ответила ему: "О моей чести пусть никто не заботится (да теперь и
нечего) более меня самой; пусть бы заботились о ней мои родители, когда
отдавали меня за вас: если они не позаботились тогда о моей чести, я не
намерена ныне сделать того относительно их; коли я теперь обретаюсь в
смертном грехе, то когда-нибудь попаду в живую переделку, вам нечего ради
этого тревожиться из-за меня. Скажу вам еще вот что: здесь мне
представляется, что я жена Паганино, а в Пизе казалось, что я ваша
любовница, как припомню, что мои и ваши планеты сходились лишь по фазам луны
и геометрическим расчетам, тогда как здесь Паганино всю ночь держит меня в
своих объятиях, давит и кусает меня, а как обрабатывает. Еще вы говорите,
что будете стараться. Чем? Постараетесь в три приема поднять палицу?? Я ведь
знаю, что вы стали хорошим наездником с тех пор, как я вас не видела!
Ступайте и постарайтесь жить, ибо мне кажется, что в этом мире вы живете как
жилец по искусу, таким чахленьким и хиленьким вы мне кажетесь. И еще скажу
вам, что, когда этот человек оставит меня (а, кажется, он к этому не
расположен, лишь бы я пожелала остаться), я не намерена вследствие того
возвратиться когда бы то ни было к вам, из которого, если бы вас всего
выжать, не вышло бы и чашки соку ибо, уже однажды побывав там к великому
моему вреду и урону, я поищу себе пищи в другом месте. Потому снова говорю
вам, что здесь нет ни праздника, ни предпразднования, оттого я и намерена
здесь остаться, а вы, как можно скорее, уходите с богом, не то я закричу,
что вы хотите сделать мне насилие". Мессер Риччьярдо, видя, что его дело
плохо, и лишь теперь познав, что он, малосильный, сделал глупость, взяв за
себя молодую жену, вышел из комнаты опечаленный и горестный и многое
наговорил Паганино, что не повело ни к чему; наконец, ничего не сделав и
оставив жену, вернулся в Пизу и с горя впал в такое юродство, что, когда
ходил по городу, всякому, кто ему кланялся либо о чем его спрашивал, ничего
иного не отвечал, как только: "Дрянная дыра не хочет знать о праздниках".
Вскоре после того он умер. Когда услышал о том Паганино, зная любовь, какую
питала к нему дама, сделал ее своей законной супругой, и оба, не соблюдая
никогда ни праздника, ни предпразднования и не держа поста, работали,
насколько могли вынести ноги, и вели веселую жизнь. Вот поэтому, дорогие мои
дамы, мне и кажется, что в споре с Амброджиоло Бернабо ехал верхом на козе -
к скату.
Новелла эта вызвала такой смех у всего общества, что не было никого, у
кого не болели бы скулы, и все дамы сказали в один голос, что Дионео говорит
правду, а Бернабо был дурак. Когда новелла кончилась и затих смех, королева,
увидев, что уже час поздний, все отбыли рассказы и наступил конец ее
владычества, сняв, по заведенному порядку, венок с головы, возложила его на
голову Неифилы, весело говоря: "Теперь, дорогая подруга, да будет у тебя
власть над этим малым народцем". И она снова села. Неифила несколько
покраснела от полученного ею почета, и таковым стало ее лицо, какою является
свежая роса в апреле или мае на рассвете дня с прелестными глазами,
блестевшими, как утренняя звезда, немного опущенными. Когда стих хвалебный
ропот обстоявших, которым они радостно показывали свое благоволение к
королеве, она, ободрившись духом, выпрямившись несколько более, чем то
делала сидя, сказала: "Так как я стала вашей королевой, то, не отклоняясь от
образа действий тех, кто был прежде меня и чье правление вы одобряли,
повинуясь, я объявлю вам в немногих словах мое мнение, которому и будем
следовать, если вы одобрите его вашим советом. Как вам известно, завтра
пятница, а на следующий день суббота: дни неприятные большинству - пищей,
которая в это время употребляется; не говоря уже о том, что пятницу достоит
чествовать ввиду того, что в этот день тот, кто претерпел смерть ради нашей
жизни, понес страдание; почему я сочла бы справедливым и приличным, чтобы
мы, во славу божию, занялись скорее молитвами, чем рассказами. А затем, в
субботу у женщин обыкновение мыть голову, очищаясь от всякой пыли и грязи,
которая могла бы объявиться от работ за всю прошлую неделю; в большом также
обычае поститься во славу пресвятой девы, матери сына божия, а затем в честь
наступающего воскресенья отдыхать от всех трудов. Поэтому, так как мы не в
состоянии в этот день сполна следовать заведенному порядку жизни, я полагаю,
что и в этом отношении мы хорошо сделаем, если в этот день воздержимся от
рассказов. Затем, так как мы пробыли здесь четыре дня, то, коли желаем
избегнуть появления новых посетителей, я считаю целесообразным удалиться
отсюда и пойти в другое место, куда - об этом я уже подумала и озаботилась.
Когда мы сойдемся там вместе в воскресенье после полуденного сна, - так как
сегодня поле наших рассказов и разговоров было очень обширное, - у вас, с
одной стороны, будет время на размышление, с другой - будет лучше ограничить
несколько произвол в выборе новелл и рассказывать об одном каком-либо из
многих действий судьбы, например, думается мне, о людях, которые благодаря
своей умелости добыли что-либо ими сильно желаемое, либо возвратили
утраченное. Об этом пусть каждый измыслит рассказать что-нибудь, что могло
бы быть полезно обществу или по крайней мере потешно, постоянно сохраняя за
Дионео его льготу". Все похвалили речь и предложение королевы и положили,
что так тому и быть. Она же после того, велев позвать своего сенешаля,
подробно объяснила ему, где ему вечером поставить столы и что затем делать
на все время ее правления; устроив это и поднявшись со всем своим обществом,
она разрешила всякому делать, что ему угодно. И вот дамы и мужчины
направились к садику и, погуляв здесь немного, с наступлением времени ужина
весело и с удовольствием поужинали; когда встали из-за стола, по желанию
королевы, под танец, который завела Емилия, следующая канцона спета была
Пампинеей, тогда как другие подпевали.
Какой бы женщине и петь, коли не мне,
Чьи все желания свершаются вполне?

Приди же, о Амур, всех благ моих причина,
И всех надежд моих, и исполнений всех!
Споем-ка вместе мы; но песен тех предметом
Не будь ни тяжкий вздох, ни горькая кручина,
Что возвышают мне цену твоих утех;
Но только тот огонь, блестящий ярким светом,
Горя в котором, я средь игр и празднеств, - в этом
Веселии тебя чту с богом наравне.

В тот день, как в твой огонь впервые я вступила,
Амур, моим глазам явил внезапно ты
На диво юношу, в ком, слившись так прекрасно,
И пыл, и красота, и доблестная сила
Не превышаемой достигли высоты
И равных стали бы искать себе напрасно.
Он так пленил меня, что я о нем всечасно
С тобой, владыка мой, пою наедине.

Но высшее себе нашла я наслажденье
В том, что как он мне мил - мила ему и я,
Благодаря тебе, посредник всемогущий!
Так в здешней жизни я имею исполнение
Желанья моего, - а преданность моя
Ему, любимому, и в жизни мне грядущей,
Надеюсь, снищет мир. То видит вездесущий
И примет нас в своей божественной стране.

За этой канцоной спеты были многие другие, проплясали несколько танцев
и играли на разных инструментах. Но когда королеве показалось, что пора
пойти отдохнуть, каждый, с преднесением факела, отправился в свою комнату, а
следующие два дня они отдались тем вопросам, о которых говорила королева, и
с нетерпением ожидали воскресенья.